Моя бабушка никогда не была хорошим человеком, хотя и проработала много лет психологом.
      Она уже давно была на пенсии и в маразме. Бабушкино лицо вытянулось, глаза вытаращились. Как будто она корчила рожу. Её седые волосы поредели так сильно, что образовалась лысина, на которой выступило огромное багровое пятно. Может быть, у неё произошло кровоизлияние в мозг. Она сильно деградировала, и это позволило мне узнать такое, о чём я в детстве лишь смутно подозревал. Прямо выползла истина на свет Божий!
      Я взрослел, и меня стали всё больше и больше удивлять две вещи.
      Я сравнивал себя с другими ребятами, и у меня закрадывалось подозрение, что я недооцениваю продолжение рода, его важность для любого человека. И я не понимал это «таинство пошлости», то, что заставляет людей странно улыбаться и одинаково шутить. Я чувствовал себя чужим — как будто мне нельзя быть таким же, как будто кто-то запретил. А теперь я уже и сам не хотел... Даже Димка, мой друг и одноклассник, точно знал, что значит быть настоящим мужчиной, вернее, тогда ещё «пацаном». А ведь по большому счёту он был такой же, как я — мы и понимали друг друга отлично, и окружающие относились к нам одинаково. Одинаково плохо.
      Другое, что меня настораживало — я не мог смотреть в бабушкины выцветшие карие глаза без дикого страха. Даже с большого расстояния, сидя в противоположном углу комнаты. Мне казалось, что она видит меня насквозь, а ночью убьёт — если я сейчас же не отведу взгляд. Все знали, что она почти совсем слепа, уже давно, а у меня было хорошее зрение, и я точно видел, как — стоит мне только посмотреть на бабу Таню — она, дёрнув головой, начинала смотреть на меня. Смотрела она не мигая, внимательно сфокусировав взгляд на мне, я это видел, видел! Но мне приходилось насильно убеждать себя, что баба Таня не может меня видеть, что куда попал её взгляд — это случайность... Чтобы не сойти с ума, если ещё не сошёл. Мне становилось жутко, когда я думал, что все в нашей семье сумасшедшие. И все боялись бабы Тани. Все — это ещё мама, больше у нас в семье никого не было. Маминого брата убили бандиты, когда я был во втором классе. Вот его, дядю Володю, я очень любил и уважал, хотя почти ничего о нём не знал, не знал, чем он занимается и почему у него нету семьи. Он водил меня в школу, разговаривал со мной по-нормальному. Я думаю, если бы не он — я бы был вообще не знаю кем — наверное, полным зверёнышем, беззубым чумазым бомжонком — видал я таких по вокзальным углам. Потому что моя мама не умела любить. Она была скорее бабушкиной дочкой, чем моей мамой. А мамина сестра, тётя Аня, жила с мужем и детьми в другом городе и совсем перестала приезжать к нам в гости. Я мог её понять: меня тоже никогда не тянуло домой, и по дороге из школы я подолгу задерживался на каждом углу и смотрел, как живут другие люди.
      — Сеня, — говорил дядя Володя, — ты подрастёшь, станешь на девочек внимание обращать, влюбишься, у тебя будет семья и, в конце концов, — твои дети.
      — А если я не захочу? — интересовался я.
      — Захочешь! — дядя улыбался и гладил меня по голове. И добавлял что-то вроде: — Никому никуда от этого не деться!
      — Зачем мне дети?
      — Как ты не понимаешь? Это же такая радость! У всех так. Иначе тебя бы не было!
      — Ну а я вот не хочу!
      Я не желал смириться с мыслью, что придётся делать что-то помимо своей воли и ещё этому радоваться. Моя голова отказывалась принимать подобное. Несмотря на то, что об этом мне твердил не только дядя Володя, но и мама — робко, баба Таня — настойчиво, когда ещё могла связно разговаривать, и даже Димка! Которому и самому всё это не нравилось, но он тоже почему-то чувствовал, что «должен». А я никак не мог понять «таких простых вещей», как мне говорили...
      Остальных, кроме дяди Володи, слушать было вообще противно. А над его словами я думал и думал, думал и думал... Ведь у меня не было отца. Была только его фотография, на ней он очень напоминал артиста Владимира Меньшова. Одно только это — что у меня нет отца — казалось мне несуразным и неправильным. Тем более что я знал: безотцовщиной быть стыдно.
      И тяжело мне становилось оттого, что мне не хотелось делать то, к чему меня готовили. Мне не хотелось платить по долгам, которых я не занимал ни у «природы», ни у «человечества», ни у «своей семьи», «своего рода». Короче, у того места, где я имел несчастье появиться на свет. И я очень заинтересовался, при каких обстоятельствах это было?
      Я знал, что мой отец не был «сволочью». Это мама от него ушла. Потому что он не нравился бабе Тане. А ведь баба Таня была психологом, помогала другим людям, в том числе и семейным. Это не укладывалось у меня в голове: если человек — психолог и разбирается в подобных вопросах, так почему же он дома-то ведёт себя таким образом? «То работа, — говорят. — А это жизнь». Что это значит — «жизнь»? Что имеют в виду, когда так говорят? Типа где-то нельзя что-то делать, а «в жизни» можно? Отхожее место какое-то получается... Я почему это понял, что отец не нравился бабушке, — бабушка изредка выкрикивала бессвязные проклятия в его адрес. Я догадывался, что она имеет в виду отца, потому что она произносила имя Максим, а у меня отчество — Максимович.
      И почему мама в тридцать пять лет ей беспрекословно подчинялась? Это же твоя новая семья, ты же, в конце концов, своё счастье строишь!
      Сама она работала лишь изредка, но каждое утро давала мне пару десяток на еду. На одну десятку я покупал жвачку, чтобы осталась мелочь. С меня старшеклассники регулярно трясли деньги, и я отдавал им эту мелочь, а вторую десятку прятал в ботинок, чтобы её не нашли.
      В школе у меня был один друг — Димка. Мы были двое таких, с кем никто не хотел общаться. Над нами ржали, нас не любили — особенно девки. Никто не хотел сидеть за одной партой ни со мной, ни с ним, а нас рассаживали за болтовню, поэтому мы сидели в разных углах на «Камчатке» поодиночке. Прошлой весной кто-то спёр у Димана дневник, а он почему-то подумал, что это я. Мы подрались, он избил меня велосипедной цепью, которую всегда носил с собой, но после этого случая мы стали вообще не разлей вода. Я помню, как мы ехали в маршрутке и Диман вытащил у толстой тётки кошелёчек, набитый деньгами. Мы пили пиво, курили в его дворе, попробовали водки. Угощали других пацанов, которые моментально присоединились к нам — в коллективе я почувствовал себя другим человеком. Не забуду я и тот случай, когда мы отомстили одному старшекласснику: я бросил на него сверху кирпич. Не знаю, что было потом — вроде, он остался жив...
      Димкины родители тоже были давно разведены, и он ездил то к отцу, то к матери. Я уверял его, что у меня нет отца, но Диман убедил меня, что мать просто пудрит мне мозги. И до меня тогда дошло окончательно, что отец не сволочь, а просто он был нужен маме, чтобы родить меня. А ещё точнее — он был нужен бабе Тане, чтобы мама меня родила. Как трудно бывает порой понять очевидное! Теперь я очень хорошо представлял себе эту картину:
      «Хочу внуков!» — сказала тогда баба Таня маме. И та покорно согласилась. Моя мама — худая, безвольная, замученная женщина, такой она была на всех фотографиях. Кем она была замучена? Почему она никогда не улыбалась, не радовалась? Какой такой крест она несла всю жизнь, ради какой великой цели? Какому богу, в конце концов, служила? Она «берегла себя» по настоянию бабы Тани до тридцати трёх лет. Знаете, как матери говорят своим дочерям: «Девочки, берегите себя!»? Но вот баба Таня сказала: «Хочу внуков!», и мама подчинилась.
      Это была единственная логичная версия, единственное нормальное объяснение тому, что происходило и происходит в нашей семье. Да и в других семьях тоже, как я убедился позже. В том или ином виде.
      Мама, из-за своей пассивности, не смогла правильно проработать мне мозги, подготовить меня к команде «Хочу внуков!» А может быть, это потому, что я мужского пола. Хотя, выбирать-то ей не приходилось. В любом случае, мне, очевидно, повезло: мама была пассивна, а баба Таня слишком рано маразмировала. Мне повезло. Я оказался способным трезво взглянуть на то, что они называют «жизнью».
      И наконец у меня в голове всплыл главный ответ. Вот оно — что мне не давало покоя! Самые разные воспоминания, доселе не связанные друг с другом, оказывались связанными напрямую. «Ты наш единственный! На тебя вся надежда!» Понятно уже, чей я единственный. Ведь только я смогу родить опять кому-то внуков. А когда внук будет готов, настанет моя очередь сказать ему: «Давай внуков!» На этот раз моих. Вырасти их до той поры, когда они смогут самостоятельно приносить внуков. И больше будешь не нужен. Никому. Можешь идти к чёрту.
      А как же я?
      А как же моя мама?
      Когда же мы поживём?! Каждый — так, как он сам хочет.
      Диман, вот что я тебе скажу. У нас с тобой жизнь кувырком с самого детства. И меня она заставила посмотреть правде в глаза. Для чего живут люди на самом деле, блин! Каждый из нас — средство, с помощью которого наши родители получают внуков. Я это понимаю, а ты почему-то как-то не очень. И в этом моё преимущество перед тобой.
      То ещё преимущество, надо сказать.